Люберецкий

Звезда пленительного счастья

Так уж совпало, что глубокой осенью мы чтим память жертв политических репрессий, а 7 ноября уже не праздник. Исчез с календаря день Великой Октябрьской социалистической революции.

В далеком от Москвы придонском хуторе Анновка, на высоком холме стоит памятник умершей деревне. Это ни произведение скульптора или художника. Из дерева вырубили образ скорбящей матери те, кто навсегда покинул эти края, но оставил здесь свое сердце. И возвышается творение рук людских над всем хутором, а за спиной деревенское кладбище в таких же потемневших от дождей и снега деревянных крестах. Деревянная скульптура, словно постаревшая от долгого ожидания мать, в повязанном под подбородком платке, скрещенными на животе руками. И невидящие глаза смотрят вдаль в ожидании: а может вот-вот покажется из-за холма сын и высохнут материнские слезы.

Все может быть. Но два сына этой земли никогда не вернутся. Оба они вошли в историю не только этого края, но и России: Снесарев Андрей Евгеньевич, военачальник и ученый востоковед, владеющий 14 языками, и Иван Сергеевич Колесников, унтер-офицер царской армии, руководитель повстанческого движения на Дону.

Они родились в одной станице Старая Калитва, но после революции оказались по разную сторону баррикад. А погибнуть им суждено было от пуль, отлитых одним режимом: Снесареву в 1937, а Колесникову намного раньше.

Чекисты писали: «Самой крупной контрреволюционной бандой Воронежской губернии была Воронежская повстанческая дивизия, возглавляемая Иваном Колесниковым, выходцем из кулацкой семьи. Колесников сумел захватить власть на значительной части губернии, привлекая на свою сторону недовольных продразверсткой и попросту обманутых лживыми обещаниями крестьян».

Несколько лет назад мы приехали к двоюродному брату Ивана Колесникова – Михаилу Дмитриевичу. Стояла глубокая осень. Во дворе о чем-то своем тяжко вздыхала корова, в подтаявшем снегу копошились куры.

Михаил Дмитриевич – крепкий коренастый старик, разменявший девятый десяток, посмотрел с подозрением и попросил предъявить документ. Памятуя о том, что этот человек сорок лет не разговаривал, с женой и детьми общался с помощью карандаша и бумаги, я моментально извлекла из сумки журналистское удостоверение. Когда прошли в дом, достала из целлофанового пакета гостинцы: сыр, зефир, печенье и бутылку водки.( Впоследствии ребята из съемочной группы ТВ перед очередным выездом в командировку обязательно не упускали возможность съязвить: подготовила ли я продовольственный паек).Ну да ладно. Мне надо было как-то задобрить старика. Причину столь долгого его молчания узнала от дочери Михаила Дмитриевича – Ольги Михайловны:

– Я еще ребенком была, училась во втором классе. Однажды на перемене ко мне подбежал мальчишка с нашей улицы и сказал, что мой отец онемел. Я не поверила, прибежала домой, Но все оказалось правдой. Мама рассказала, что приходил дедушка этого самого пацана, они с моим отцом заспорили, а тот и сказал, что жалко всех вас Колесниковых не истребили в двадцатые. Мол, как были кулацкое отродье, так и остались.

Не глуп был Михаил Дмитриевич, газеты читал, понимал, в какое время живет, вот и прикинулся онемевшим. И так сорок лет, пока пришли иные времена.

Беседа началась не спеша. Михаил Дмитриевич делал паузы, вспоминая. И вместе с ним мне слышался звон колоколов местной церквушки, Успенского собора, священником в котором служил отец Снесарева Андрея Евгеньевича. Колокол созывал станичников на сход. Оказываа-ется, в Старой Калитве разбили комбедовский отряд, который выгребал из закромов все до зернышка и тогда сельчане оказали сопротивление. В это время бывший унтер-офицер царской армии Иван Колесников прибыл домой на побывку после ранения в войсках Красной армии. Его и попросили возглавить группу повстанцев, которая за короткий срок выросла до пяти тысяч человек. «Банда Колесникова», так окрестили чекисты повстанцев. Иван Колесников имел от службы царю шашку с белым клинком, а конь под ним был монгольской породы. Уважали его станичники за былую воинскую храбрость, за ум и бесстрашие.

У повстанцев были свои осведомители, которые всегда предупреждали о наступлении красных. И Колесников выводил свой отряд навстречу врагу, берег родную станицу от последствий боевых действий.

Колесников поддерживал связь с Антоновым, который возглавил кулацкий мятеж на соседней Там-бовщине. Но конец этих двух крестьянских войн известен: армия Тухачевского подавила повстанческое движение. Это если говорить языком учебника истории. Но за этим кратким сухим фактом – судьбы людские.

Подворья всех Колесниковых сожгли. Сам Иван Сергеевич погиб, но никто не знает, где его могила. Родным тайком передали его кожаную тужурку да шашку с белым клинком. А потом и вовсе в народе начали слагать легенды, дескать, не погиб он, живет в Москве под чужой фамилией.

Когда мы навестили жену другого, покойного двоюродного брата Ивана Колесникова, она отвернулась к окну, долго молчала. А потом сказала, как отрезала: «Ничего не знаю».

И пытаясь разговорить старушку я начала с того, что, мол, вот слухи ходят, а если б он тогда действительно остался жив, наверняка вышел на связь с родными.

И тут сухие слезы в старческих глазах блеснули и враз исчезли.

– Не стал бы он связь держать. Их всех от малых до стариков к стенке ставили: признавайтесь, мол, где бандюга. А какой же он бандит, если за крестьян стоял, за их землю? Вы только подумайте, что землица-то у всех была. А рожала почему-то только у Колесниковых, Кунаховых. Потому что они труженики были.

Права моя собеседница. Колхозы, организованные большевиками всех оставили без порток. А тех, кто не желал сиять голой задницей – на Соловки.

Тихому Дону – тихие слезы. А какие слезы всей России?

Снесарев и Колесников. Имя первого можно найти в энциклопедии, имя второго только в памяти людской и архивах чекистов. Но оба они сыны России: ее гордость, слава и слезы.

Алла ГРИЦ